1919 - Страница 12

Кёнен взглянул на сидевшего напротив Людендорфа. Генерал-квартирмейстер развернул «Франкфуртер Цайтунг», укрывшись за ней, как за щитом. Кёнен против воли мрачно усмехнулся — выбор газеты показался ему символичным. Умеренная «ФЦ» с минувшего года, после осторожной критики тотальной милитаризации страны, считалась почти «неблагонадежной», балансируя на грани закрытия. Не то что читать — просто взять ее в руки честному немецкому офицеру считалось в высшей степени непатриотично. Тем более после принятия закона «О клевете»…

В дверь купе постучали, негромко, но уверенно. Пришедший в этот поздний час не просил о встрече, а сообщал о прибытии, поэтому почти сразу же дверь открылась, и в помещение ступил молодой человек, больше всего похожий на довоенного банковского служащего. Не то чтобы из руководства, но и несколько выше среднего уровня. Румяный, пухлощекий, хотя и с чрезмерно тонкими губами, всем своим видом излучающий оптимизм и веру в лучшее. Взгляд Кёнена, привычный к всевозможным мундирам и форменной одежде, споткнулся о вызывающе гражданский костюм с вязаным галстуком и краешком белоснежного платка, щегольски выглядывающего из кармана на груди.

— Добрый день, господа! — С этими словами молодой человек, не спрашивая разрешения, присел на диван, легким, почти незаметным движением аккуратно поддернув брюки. — В высшей степени рад нашей встрече. Вызывает сожаление лишь то, что она состоялась так поздно…

Слова пухлощекого были такими же, как он сам, — округлыми, ватными, словно обволакивающими собеседника уютом и умиротворением. Гость — барон фон Гош, молодой аристократ из Саксонии, довереннейший помощник Кюльмана — казался веселым поросенком, сбежавшим с вывески, рекламирующей белые сосиски. Но только казался, в данном случае выражение «внешность обманчива» было справедливо как никогда.

Кёнен отметил некоторую двусмысленность последней фразы, ее можно было понять и как сожаление о позднем вечере, и как сдержанный укор — дескать, надо было раньше решаться. Так же генерал оценил диспозицию Гоша — умильный «поросенок» сел строго посередине дивана, почти бок о бок с Людендорфом, сложив руки на коленях, как послушный школьник. Он словно показывал, что не испытывает никаких комплексов и полностью открыт для всевозможных предложений.

И все же первым начал разговор именно гость.

— Полагаю, мы опустим представления. — Прежняя «ватная» интонация сохранилась, но в словах Гоша неожиданно отчетливо прорезался металл. Молодой, но весьма опытный политик сразу же ненавязчиво показывал, что пришел отнюдь не как проситель, а как равный. — Перейдем ближе к делу. Господа, не сочтите за труд, не просветите ли вы меня о том, что, собственно, намерена предпринять наша доблестная армия?

Людендорф раздраженно сложил газету, лист не желал складываться аккуратно. Квартирмейстер ожесточенно смял его, бумажный хруст отдался в купе, пронзительным диссонансом перекрывая обычный поездной шум. Старый генерал пребывал в состоянии перманентного раздражения. От общей ситуации на фронте, от очередной, с позволения сказать, «встречи» с кайзером. Наконец — от необходимости общаться с выскочкой политиканом, которому по возрасту только бумаги перекладывать, но уж никак не решать вопросы государственной важности.

— Пожалуйста, для того чтобы я мог оценить ситуацию и избрать наиболее соответствующую моменту линию поведения. — Гош по-прежнему был мягок, но настойчив.

Еще не поздно, пронеслось в голове у Кёнена, еще не поздно. Пока что ничего не сказано. Пока еще можно сдать назад и обратить все в неудачную шутку, взаимное непонимание.

Время решаться.

— Ситуация весьма проста, — сказал он, глядя прямо в глаза Гоша, маленькие, глубоко спрятанные за мешковатыми веками, светящиеся острой проницательностью. — Мы на краю бездны.

— Мы так и думали. — Гош сбросил маску доброго, беззаботного поросенка и весь словно подобрался. — Насколько все скверно?

— Дальше некуда.

Странно, но именно сейчас, в разговоре с лично неприятным человеком на предельно больную тему, Вильгельм Кёнен чувствовал своего рода облегчение. Впервые он мог говорить о сокровенном свободно, предельно открыто — с человеком не из закрытой офицерской касты чопорных людей с моноклями.

— Некуда, — повторил он. — Возможности сопротивления давно исчерпаны. Мы выбрали до самого дна все резервы Германии и наших союзников, не говоря уже о взятом нами по праву победителя, но этого недостаточно, чтобы противостоять сразу трем противникам. У них в кармане весь мир, тогда как усилиями наших блестящих дипломатов завоеванное уходит сквозь пальцы. — Тезка кайзера не удержался от маленькой шпильки, намекая на прошлогодние мирные договоры с Россией, Украиной и Румынией, давшие, по единогласному мнению военных, непозволительно мало.

— То есть победить мы не можем? — уточнил Гош.

— Нет, война проиграна, — откровенно произнес Кёнен. Произнес и отстраненно удивился, как легко у него вырвались эти три слова. После почти пяти лет адского противоборства, когда сама мысль о поражении была столь же невозможна, как отрицание естественных физических законов, ему вдруг, оказалось, так легко признаться. — Превосходство противников полное — как по технике, так и по людям. Кроме того, у них есть техника, которой у нас просто нет или есть в единичных образцах.

— Танки? — уточнил барон.

— Не только. Но в первую очередь — да, танки. А танки… Вместе с тяжелыми орудиями — это ключ к взлому укрепленного фронта. Мы научились бороться и с теми, и с другими, но танков становится слишком много. И мы уже не можем, не успеваем делать хоть какое-то пристойное количество собственных.